Российские научные и образовательные проекты объединяются в Альянс

Зачем это делается, и с какими трудностями сталкиваются эмигрировавшие российские ученые за рубежом, рассказывает Дмитрий Дубровский.

Российские научные и образовательные проекты за рубежом объединяются в «Восточноевропейский академический альянс». Социолог и историк Дмитрий Дубровский, сотрудник Карлова университета в Праге, преподаватель Свободного университета и один из инициаторов создания организации. рассказал нам о том, зачем нужна такая организация, какие задачи она ставит и в чём заключается ее основная миссия.

Расскажите о целях и задачах ассоциации. Почему вы считаете важной идею создания такого проекта для русскоязычных исследователей в эмиграции?

Во-первых, сама идея возникла довольно давно, но развивалась она в двух разных направлениях. Одна часть этой идеи касается создания организации с личным членством. Это должна быть максимально широкая организация, которая будет включать русскоязычных представителей академии из числа тех, кто уехал из России после начала большой войны или раньше. Другая идея касается взаимодействия с различными зарубежными институциями. Очень многим людям из академии стало ясно, что мы движемся примерно по одним и тем же направлениям, и нам нужно согласовывать позиции. На мой взгляд, российскому академическому сообществу делить особо нечего, в отличие от сообщества политического, которому довольно сложно объединиться. В общем, ассоциация нужна для того, чтобы согласовывать цели и задачи, чтобы у нас появилось собственное представительство, чтобы мы могли сверять часы в том, куда и как мы движемся.

Быстро стало ясно, что слово «Russian» в названии этой организации всех сильно напрягает, включая европейцев. Поэтому сейчас её назвали «Восточноевропейский академический альянс» — такое название предложили коллеги из Science at Risk, которые нас сейчас поддерживают. Как конкретно будет организована работа альянса, пока не вполне ясно. У нас есть название и определенный набор проектов-участников, который вряд ли сильно увеличится, скорее наоборот, сократится в зависимости от того, как мы будем выживать в текущих условиях. В целом, речь идет о нескольких десятках организаций, которые мы планируем включить в круг ассоциации. Эти организации практически полностью охватывают те русскоязычные образовательные проекты, которые существуют сейчас в Европе и частично в Евразии.

Мы пока один раз встретились очно в Берлине. Хотим проводить регулярные встречи, вести общий телеграм-канал. Вот такое начало. Дальше нужно посмотреть на общие интересы участников коалиции и двигаться в этом направлении. Важно наличие взаимного интереса для того, чтобы этот проект работал.

Какой вы видите организационную структуру? Если я правильно понимаю, вы хотите сформировать совет и регулярно проводить встречи для представителей организаций, которые вошли в коалицию?

Да, это скорее сеть, классическая зонтичная организация, где большинство участников выступают ex officio (официально). Они говорят не от своего имени, а от имени организации, проекта или ассоциации, которые они представляют. Это несколько усложняет задачу, поскольку речь идет не о личной позиции конкретного человека, а о том, что он представляет свою организацию в другой организации.

Мы обсудили цели в общих чертах. Вы можете обозначить, какие именно задачи планируется решать с помощью такой организации?

Задачи вполне понятны. Первая — это выработка общей политики и коммуникация с национальными правительствами, например, когда возникают необоснованные ограничения на работу российских ученых в Европе. Такие ограничения иногда выглядят совершенно неоправданно, а иногда даже неприлично. Необходимо вести диалог с национальными правительствами и академиями, у которых есть свои соображения и тревоги, но сейчас разговаривать с ними особо некому. Если появится орган, который способен выступать коллективно, то это будет полезно.

Вторая задача — обычное лоббирование интересов нашего сообщества в Европейском Союзе и Совете Европы. Там уже заметен интерес, хотя цели и задачи иногда понимаются по-разному. Хотелось бы, чтобы мы могли выступать органом для такой коммуникации, но также предлагать свои экспертные функции, участвовать в образовательной и исследовательской деятельности. На мой взгляд, у нас значительный экспертный потенциал, который можно эффективно использовать.

Третья задача — поддержать коллег, помочь нам всем встать на ноги и укорениться в Европе институционально. Здесь есть много проблем, поскольку русский язык в Европе как язык науки не нужен, особенно сейчас. При этом нельзя сказать, что русский язык не востребован совсем — все-таки есть программы и проекты, но пока они никак не связаны между собой. Нам нужно думать про разные сценарии для организаций с разными потребностями: кому-то нужно помочь укорениться в новом месте (как FLAS), кто-то существует онлайн, у кого-то другие стратегии Нам нужно придумывать, как помогать проектам с разными задачами, как находить партнеров, консультантов и как развивать международные связи.

Вы упомянули проблемы, с которыми сталкивается российское академическое сообщество за рубежом, и сказали, что коммуникация с западными организациями бывает неприличной. Можете привести примеры?

Нельзя сказать, что таких случаев очень много. Нас вообще мало, и массовых случаев в принципе быть не может. Нас немного больше, чем было после Октябрьской революции, возможно, в два-три раза, но ситуация принципиально другая. Главное отличие хорошо выразила коллега на конференции Scholars at Risk в Вильнюсе. Она сказала, что если люди бегут из авторитарной страны, то их воспринимают просто как беженцев. Но когда учёные бегут из Ирана или России, их воспринимают как “иранских или российских учёных”. Эмоционально это понятно, но на практике это порождает то, что я предпочитаю называть «эпистемической несправедливостью». Люди приезжают с разными научными достижениями, но сам факт наличия российского паспорта уже дискриминирует их на определенный процент. Это действительно мешает работе. Кроме того, кое-где существует прямой запрет на сотрудничество.

Самая удручающая вещь — почти нигде нет четко прописанных правил. Евросоюз даёт широкие рекомендации, которые затем неоднозначно трактуются национальными министерствами и академиями. Здесь смешиваются разные проблемы. Есть элементы бойкота, как, например, в Эстонии, где российских граждан не принимают в университеты вообще. Есть элементы санкций, которые имеют другую природу: запрет на распространение технологий для государства-агрессора. Однако обучение не распространяет технологии, оно ведется по открытым материалам. Тем не менее, некоторые университеты, например, в Чехии, запрещают российским и беларуским студентам изучать отдельные специальности, ссылаясь на санкции.

Это порождает абсурдные ситуации. Я лично встречал студента в Праге, который четыре года изучал физику, но окончание его обучения по несчастному стечению обстоятельств пришлось на весну 2022 года. Ему отказались выдать диплом, поскольку он занимался физикой лазеров, а научный руководитель посчитал, что это якобы нарушает санкционный режим и поддерживает государство-агрессора. Теперь этот человек вынужден переучиваться на медика, хотя у него уже был готовый диплом физика.

Такие истории, повторюсь, не массовые, но академическая жизнь всегда состоит из единичных случаев; их гораздо больше, чем нам известно. Это тонкие, но болезненные ситуации – например, когда блокируют доступ к конференциям, исследованиям, позициям. Проблема ещё и в том, что мы приехали с другим набором навыков и оказались в ситуации огромной конкуренции. Академия — это очень конкурентная среда, где даже местным специалистам сложно устроиться. Мы стоим не в первых и даже не во вторых рядах этого соревнования, а где-то в хвосте очереди. Кроме того, на нас висит ярлык российских граждан, что для многих европейских бюрократов является красным флагом, поэтому иногда заявки на работу или стажировку попросту не рассматриваются. Я думаю, это не “русофобия”, а перестраховка отдельных должностных лиц, которые действуют по принципу «как бы чего не вышло».

Это такая бюрократическая инерция?

Именно бюрократическая инерция, которая вызвана логикой общих санкций отдельных национальных правительств, как, например, в Чехии. Это напрямую противоречит принципам академической свободы. Например, мы открыли магистратуру в Карловом университете, где преподают признанные иноагенты и нежелательные лица, бежавшие от режима. Но Чехия не выдаёт визы нашим студентам из России, что довольно абсурдно. Двадцать виз в год никак не могут угрожать безопасности страны. Студент-шпион поступит в магистратуру Russian Studies с какой целью? Что там можно узнать интересного? Подобные истории создают негативный эффект: те, кто уже уехал, предпочитают не высовываться, а те, кто только собираются уехать, решают остаться, опасаясь столкнуться с ещё большими сложностями за рубежом. Европейские же коллеги порой обвиняют оставшихся в России ученых в «коллаборационизме», требуя от них уехать, но не предлагая им реальных возможностей для этого. Один немецкий профессор прямо сказал мне, что «все русские должны отправиться обратно к своему Путину». Это абсурдная и жестокая логика.

Таким образом, возникает ситуация академического беженского прекариата, когда люди в здравом уме и твёрдой памяти, часто немолодые, которые уже состоялись как академики в своих странах, вынуждены постоянно бороться за продление виз и своё существование. Чаще всего это люди на краткосрочных контрактах, с семьями и понятными человеческими потребностями. Но мы все находимся в ситуации, где горизонт планирования – это год, плюс-минус. Именно поэтому нам нужно объединяться, держаться вместе, формировать сети солидарности, одной из которых и должен стать наш Академический альянс.

У меня есть пример из студенческого опыта, с которым я столкнулся, поступая в магистратуру. Я нашёл государственную программу финансирования в Ирландии, но затем обнаружил, что стипендия не предоставляется россиянам и беларусам.

Да, это распространённая ситуация. Часто можно увидеть программы поддержки академических беженцев, где перечислены все страны, кроме России и Беларуси. Сто лет назад учёные из России, бежавшие от большевиков, получили поддержку Масарика в Чехословакии в рамках “Русской акции”. Сейчас такая поддержка тоже есть, но её мало, и она часто требует доказательств политических преследований. Люди, которые просто бегут от войны без явного политического давления, оказываются вне этих схем. Им говорят: «Вы не доказали, что выступали против войны, почему у вас нет антивоенных постов в социальных сетях?». Но если бы они активно выступали против войны, то, возможно, уже сидели бы в тюрьме. Поэтому сама система помощи оказывается доступной лишь очень немногим. По-моему, сам факт того, что человек покинул страну-агрессора, уже достаточен для помощи. Но, к сожалению, так не происходит.

Как вы думаете, за прошедшие три года ситуация стала лучше или хуже? Какая здесь динамика?

Я бы сказал, что в каком-то смысле стало проще, но это связано не с улучшением ситуации, а скорее с тем, что многие уже приспособились к этой системе. Они поняли, что с некоторыми странами и академическими институтами просто не стоит контактировать. Если в 2022 году мы видели бум отказов, когда люди, например, из Финляндии или Швеции получали ответы вроде «вы российский гражданин, ваша страна – агрессор, до свидания, приходите, когда перестанете быть агрессорами», то сейчас люди просто перестали подавать документы в такие страны и институты. Мы даже не знаем, что там происходит, потому что запросы туда больше не поступают.

С другой стороны, ситуация с получением документов явно стала хуже для представителей STEM-наук. В STEM больше возможностей, так как у российских учёных в этих областях довольно высокая квалификация, и частные компании в Европе заинтересованы брать их на работу. Но появилась другая проблема – проверка безопасности (security clearance). В Швеции, например, учёный проходит конкурс и получает предложение о работе, а потом его начинают проверять на безопасность по признаку гражданства. Неважно, занимается он бабочками, теоретической физикой или другой абсолютно безобидной темой – проверка одинакова для всех.

Эта процедура может занимать год-полтора, в результате чего компании отзывают свои офферы, они не могут ждать столько времени и просто берут других кандидатов. Ирония в том, что, на мой взгляд, никакой “русофобии” здесь нет, просто государство вводит отдельный режим безопасности для граждан ряда стран, включая россиян, а службы безопасности перегружены и не успевают проводить проверки быстро. Аналогичная ситуация с выдачей виз в Великобритании, где я уже третий месяц не могу дождаться визы из-за подобных процедур. Это подчеркивает важный момент: многие проблемы российских ученых за границей связаны не столько с их научной деятельностью, сколько с фактом российского гражданства. Если у человека появляется другой паспорт (например, израильский), ситуация резко улучшается. У большинства российских учёных таких возможностей нет, и статус российского гражданина создает для них препятствия.

Вернемся к разговору о коалиции. Есть ли у вашей организации задача преодолеть пресловутое разделение на «уехавших и оставшихся»? Что ваша организация думает о взаимодействии с коллегами, которые остались в России?

Это одна из наших важнейших задач – наладить коммуникацию с теми, кто остался в России. Эти контакты необходимы, поскольку многие связи и дружеские отношения сохраняются. Интернет пока не запретили, поэтому такая коммуникация возможна и важна. Честно говоря, ужасно мешают люди, которые живут в Европе и демонстрируют презрительное отношение к оставшимся — «выгуливают белое пальто». Такие люди не рефлексируют над собственными привилегиями и заявляют, что все, кто остался, — “пособники Путина”. Это отвратительная позиция, и никто из нашей ассоциации её не разделяет.

Еще сложнее, что и в России к уехавшим относятся по-разному. Например, я лично сталкивался с обвинениями, что я «уехал жировать на чужих бедах» (видимо, имея в виду мою работу по сбору и анализу материалов о нарушениях академических свобод в России). Но это был мой личный выбор, и я считаю, что нельзя автоматически считать уехавших хорошими, а оставшихся — плохими. У каждого были свои причины остаться или уехать, каждый и каждая старается делать то, что возможно в своих обстоятельствах. Наша миссия именно в том, чтобы поддерживать тех, кто остался, поскольку нас, уехавших, на самом деле очень мало — по моим подсчетам, от трех до пяти тысяч человек. В России же зарегистрировано 130 тысяч исследователей только на портале ORCID. Мы (за рубежом) не определяем и не будем определять картину российского высшего образования, это делают как раз оставшиеся в России коллеги. Но мы можем помочь связями, проектами и поддержкой. Это одна из главных задач.

Разумеется, российский политический режим пытается максимально затруднить такую коммуникацию, вешая на образовательные и исследовательские организации разные криминальные статусы. Например, в «Свободном университете» больше половины преподавателей — “иностранные агенты”. Режим стремится лишить ученых и студентов возможности иметь независимое и свободное образование за границей. Люди, которые участвуют в курсах «Свободного» даже по теории музыки, иногда используют псевдонимы и скрывают лица, боясь преследований. Наша задача — находить безопасные способы продолжать академическое взаимодействие.

Есть ли у вас планы правозащитной работы? Например, мониторинг нарушений прав в российской академии?

Мы обсуждали это с коллегами. Я считаю, что такую работу нужно обязательно проводить, но, возможно, не под флагом альянса, так как это быстро приведёт к тому, что нас объявят «нежелательными» в России. Я думаю, что альянс всё равно объявят нежелательным рано или поздно, но мониторинг нарушений мы будем вести отдельно, скорее всего. В любом случае, мы используем связи и ресурсы, чтобы собирать и анализировать информацию о нарушениях академических прав в России. Сейчас мы делаем такую работу вместе с изданием «T-invariant». Также важно работать над общими подходами к решению проблем академической свободы в Европе, о чём мы с вами говорили выше.

Напоследок, можете ли вы рассказать о конкретных планах коалиции на самое ближайшее будущее?

Пока есть скорее мечты, чем строгий план, но уже в конце марта-начале апреля будут регулярные собрания и планирование. Первой целью я вижу создание единого онлайн-каталога российских академических организаций за рубежом, где будет вся необходимая информация о нас. Вторая мечта — провести большой съезд российских академических групп, подобный тому, который прошел в Праге сто лет назад, хотя в самой Праге это сейчас невозможно из-за визовых ограничений. И третья задача — создание площадки для регулярного общения, где мы сможем выработать совместную политику с европейскими коллегами; чтобы мы могли взаимодействовать с национальными правительствами, Советом Европы и Европейским Союзом

Я всегда подчеркиваю, что всё, о чём мы говорим, несравнимо с трагедией украинских учёных и в целом всех украинцев, страдающих от российской агрессии. Но я считаю, что исключать российских ученых из научного диалога по причине их российского гражданства — это прагматически глупо и этически сомнительно.